Но зачем?
Вот так ничего не подозреваешь, а тебя возьмет - и скрутит. Вывернет наизнанку. Выпотрошит. И до того, что падаешь на пол, пугаешь людей. И от боли кусаешь руку до крови, что замечаешь только после. Колеса, валяться, еще колеса.
А потом, когда все прошло, чувствуешь чертовски пусто, как будто бы боль была всем, что заполняло.
Но чушь это.
Мне началось тоскливо. Скучно. И никого нет.
И уже даже ехать куда-то меньше, чем хочется, но надо.
Более девяти тысяч чемпионатов этой весной, я не уверена, что голова моя на месте и что всех люблю.
Смотрю телевизор. Новости даже. За 85-й год, за 94-й год. Кто-то еще что-то делал. Что-то строил. Куда-то ездил.
Школьницы, дорвавшиеся до косметики и украшений, раскрашенные, как сто тысяч индейцев, уже могут свободно говорить про всю тысячу недостатков школы. И что их ругали за прощальные рыдания при отъезде из Англии. Они должны были радоваться, что едут на родину.
Слова затерты, использованы слишком часто и не по назначению. Все их величественное значение было использовано на мелкие дорожные нужды и теперь они стоят не больше, чем стекляшки из аквариума.
Слышать их даже не хочу.
А потом, когда все прошло, чувствуешь чертовски пусто, как будто бы боль была всем, что заполняло.
Но чушь это.
Мне началось тоскливо. Скучно. И никого нет.
И уже даже ехать куда-то меньше, чем хочется, но надо.
Более девяти тысяч чемпионатов этой весной, я не уверена, что голова моя на месте и что всех люблю.
Смотрю телевизор. Новости даже. За 85-й год, за 94-й год. Кто-то еще что-то делал. Что-то строил. Куда-то ездил.
Школьницы, дорвавшиеся до косметики и украшений, раскрашенные, как сто тысяч индейцев, уже могут свободно говорить про всю тысячу недостатков школы. И что их ругали за прощальные рыдания при отъезде из Англии. Они должны были радоваться, что едут на родину.
Слова затерты, использованы слишком часто и не по назначению. Все их величественное значение было использовано на мелкие дорожные нужды и теперь они стоят не больше, чем стекляшки из аквариума.
Слышать их даже не хочу.